Чалый звездолет, всхрапывая и тряся соплами, пятился от Гончих Псов... Чалый звездолет, всхрапывая и тряся соплами, пятился от Гончих Псов... Капитан Анисимов все прокручивал и прокручивал эту невесть почему засевшую в голове, но абсолютно никчемную в данный момент фразу, а затем брезгливо отбросил в сторону криво исписанный лист, откуда он и почерпнул навязчивую цитату.
-- Смотри, Таратухин, -- назидательно обратился он к корпящему над бумагами рыжему старлею, -- заставь дурака дать показания, так он целую поэму сочинит.
"Дурак", а это был пучеглазый спецкор "Жирятинского времени" Симонов, с каким-то карикатурно-смиренным видом, словно подтверждая слова капитана, сидел в углу на кособоком стульчике. Журналист то и дело сморкался в грязную тряпочку, которую через раз, закончив процедуру, аккуратно складывал и прятал в недра своих мешкообразных штанов. А пока спецкор проделывал эту операцию, на конце его носа повисала очередная прозрачная капля, вследствие чего Симонов, не успевая заново и вовремя вытащить свой "носовик", запросто утирался рукавом видавшего виды клетчатого пальто. Услышав про поэму, Симонов расплылся в идиотской, под стать его виду, но и весьма самодовольной улыбке. "Это вам, господа жандармы, не протоколы на честных людей строчить", -- вкрадчиво сказал он этаким елейным голоском. При таких, нарочито приторных словах старшего лейтенанта Таратухина почему-то аж передернуло. На что капитан реагировал куда как более бурно:
-- Ну вот что, жемчужноустый ты наш! "Звездолет", как имя собственное, пишется с большой буквы, а "Гончих Псов" -- наоборот. Это раз! Во-вторых, трясут соплями, а не "соплами", -- тебе ли этого, грамотей, не знать! А в-третьих, давай, подбери-ка свои "сопла" и... пошел вон, дурак!!! -- внезапно прервал свой урок орфографии Анисимов. -- Таратухин, подпиши ему пропуск!
Симонов, сам испугавшийся такой реакции, хоть и спешил убраться восвояси, но напоследок-таки злобно тявкнул: "Я вас еще выведу на чистую воду..." За что, кстати, вполне заслуженно мог получить от разъяренного милиционера сапогом под зад...
Уже и шаги корреспондента затихли в гулком коридоре Управления, а капитан все не мог успокоиться: Анисимов монотонно, из угла в угол широкими шагами мерил пространство служебного кабинета, ероша за ушами остатки некогда черных волос.
-- "Сопла"... "зало"... -- Анисимов на мгновение задержался у грязной лужицы талого снега, что оставил после себя Симонов. Вытащив носовой платок, он тщательно промакнул вспотевшую лысину.
-- И откуда только такие берутся! Ну, скажи мне, что за гиль, а: пьяные охотнички, возвращаясь из леса, не злого умысла ради, а забавы для спустили своих гончаков на стригунков-полугодок, пасшихся у Локотского конезавода... Ну, табун понесло на левады, где старый сторож стреножил этого битюга Звездолета. Ну, насмерть перепуганный конь и забил копытами мужичка, тоже пьяного и чего-то там замешкавшегося... Ну и чего из всего этого следует? Несчастный случай! Написал так в отчете и отправил в архив. Делов-то... А этот, -- Анисимов снова покосился на лужу грязи под стулом, -- Накатал телегу в своем "Жидятинском бремени": "Распоясавшиеся демократы затравили борзыми старого коммуниста!" Вот помрешь ненароком, и, представляю, какой, гм, панегирик подобный тип на тебя состряпает...
-- Сплюнь, Ильич, накаркаешь. -- посоветовал суеверный
Таратухин. На что тот лишь отмахнулся:
-- Ты лучше давай, Серега, подшивай эту поэму в дело и
сдавай его от греха подальше. А то и день как бы к концу
движется...
-- Ага! -- живо откликнулся Таратухин и, схватив было со стола папку, готов был приняться тотчас исполнять порученное, как вдруг остановился и спросил. -- А что это за конь у них такой -- Звездолет? Кличка чудная...
-- Конь как конь -- русский рысак. Всех породистых лошадей называют по первым буквам отца и матери. Звездолет означает: сын Звездочки и Лентяя. На него, между прочим, большие надежды в свое время возлагали. Красавец-жеребец, чалой масти, во лбу белая отметина. Думали, будет гордостью ипподрома, да скакуна из него не вышло и в год уже отправили на хоздвор...
-- Откуда ты это все знаешь, Ильич? -- в который раз поразился эрудиции шефа Таратухин.
-- Да просто мы с тамошним директором... -- Анисимов выразительно щелкнул по небритому кадыку. -- ... друзья большие. В баньку и вообще. Ха-ароший мужик, между прочим.
При упоминании о выпивке конопатое лицо Таратухина сделалось более угодливым, лисьим.
-- Михаил Ильич, а может под занавес рабочего дня того, "по сто грамм и не шататься по дворам", а? -- предложил он. -- Могу сбегать...
-- Это тебе -- по сто и не шататься, а мне, чуть свет, в район катить... -- проворчал Анисимов и вдруг сделался недовольным. Рассержен он был больше на себя самого, так некстати вспомнившего про завтрашнюю поездку. Хотя, может, это было и к лучшему -- дело предстояло ответственное.
Месяца два назад под Клинцами завелся маньяк: по ночам нападал на одиноких женщин и насиловал их. Да не просто насиловал, а, так сказать, в процессе этого загрызал их до смерти. Пять жертв в течении двух месяцев. Следствие по этому делу взял под личный контроль сам генерал. Весь район буквально стоял на ушах. Хотя уже после двух случаев было объявлено, чтобы молодежь поостереглась разгуливать вечерами. Куда там! Следующих двух, петэушниц, изверг подкараулил, когда те возвращались с дискотеки. С этого момента все танцульки в городе и закрыли. После ребята из соседнего, с анисимовским, отдела Управления две недели прожили на окраине Клинцов, выслеживая преступника. Ежевечерне выпускали "подсадных уток" -- так как местные девицы на эту роль не соглашались, по темным улочкам гулял, неуклюже вихляя бедрами, дюжий омоновец в юбке. Закончилось же все... А кончилось тем, что маньяка застрелил какой-то местный сержант. Шел с дежурства домой, а он из копны сена вылез. Ну, мент и всадил в него всю обойму. Говорят еще, когда преступник попер на него, тот со страху даже обделался...
Ну, так оно было или иначе, но история прогремела на всю область. А когда об этом написала и "Экспресс-газета", да еще со своими фирменными примочками: "Область подвергся нападению сексуальных вампиров" или что-то в этом роде, случаем заинтересовались в столичном Управлении и теперь областному УВД предстояло должным образом оформить все документы и переправить их с отчетом в Москву. Как было поставлено делопроизводство в районах, Анисимов знал не понаслышке. Поэтому генерал, чтобы лишний раз перестраховаться, и посылал его за бумагами: как человек опытный, он должен был проследить, чтобы "все было по форме и соответствовало ранжиру".
Анисимов был уверен, что для этих целей ему выделят если не "Волгу" так, на худой конец, "Жугуль" из новых. Капитан уже предвкушал комфортабельную, с ветерком поездку в райцентр. Но генерал был скуп даже в мелочах и теперь Анисимову предстояло отправиться на разбитом "козле": в девять утра облезлый "уазик", всхрапывая и тряся соплами, уже пятился от гаражей Управления.
Накануне Анисимов не пил, хоть и предлагали, спал нормально, завтракал плотно, но на душе все одно было муторно, а сердце отчего-то тревожно стонало. И уже сев в машину, он закинул под язык сразу две валидолины -- на всякий случай: у отца примерно в том же возрасте лекарства под рукой не нашлось...
-- А у меня, -- пожаловался при виде таблеток белобрысый Сашка-водитель, -- с утра что-то живот крутит. И вообще, уезжать со двора на Сретенье -- плохая примета. Это мне бабка вчера сказала...
-- Ну, это она на двое... -- нехотя поддержал беседу Анисимов. В дальнейшем, к счастью, Сашка оказался парнем неразговорчивым и лишь спросив, не мешает ли звук магнитолы, тихо мурлыкал себе под нос давно заученный репертуар "Нашего радио".
До Клинцов было как минимум три часа езды. Анисимов с тоской разглядывал однообразную снежную целину за окном и размышлял, не почитать ли ему пока книжку, давеча специально одолженную у сына. Девятнадцатилетний Андрей Анисимов, несмотря на то, что был второкурсником филфака, из всей литературы признавал лишь какие-то бесконечные фантастические саги, а Михаилу Ильичу и нужно было в дорогу что-нибудь легкое, необременительное. Вообще читал Анисимов много и бессистемно. Тут нужно оговориться, что много -- это по меркам человека его профессии. Впрочем, известного вреда, это, наверное, не принесло б, если бы не одно "но" -- память на прочитанное у Анисимова была феноменальная: печатный лист он запоминал как фотографировал. И из-за того, что он вечно встревал с пространными цитатами по поводу и без, ему так и светило уйти на пенсию в чине капитана. А между тем будущий филолог, не отрываясь от экрана компьютера, привычным движением снял с полки первую попавшуюся книгу да наугад протянул ее в сторону отца. Поняв, что разговаривать с ним сейчас бесполезно, Анисимов-старший также машинально, не взглянув на обложку, прижал весьма потрепанное карманное изданьице к животу и повернул было к выходу.
-- Слышь, бать... -- внезапно обратился к нему Андрей, когда тот был уже готов переступить порог комнаты. Глаза сына при этом озорно заблестели.
-- Ну... -- насторожился, сразу почуяв подвох, Анисимов.
-- Вот в песне из кино про ментов поется: "А если завтра будет хуже, чем вчера, "Прорвемся!" -- ответят опера". А что ответят опера, если завтра будет круче, чем... вчера? -- смазал смешком концовку вопроса Андрей, поразившийся своему невольному рифмоплетству.
-- "Нажремся"... -- буркнул Анисимов и быстро вышел прочь.
Вспомнив это, Михаил Ильич усмехнулся про себя и подумал, что на обратном пути обязательно накинет стакан-другой да со спокойной душой завалится спать на заднем сидении служебной машины. Впрочем, через каких-то пятнадцать минут, уронив голову на грудь, Анисимов дремал и без ста снотворных...
И уже к полудню они были в Клинцах. Для себя Анисимов сразу решил в райотделе не засиживаться. Нечего. Проверит дело, соберет, если потребуется, объяснительные, ну, может покалякает чуть по старой дружбе с недавно назначенным на должность начальника отдела подполковником Черным -- и в обратный путь, чтоб засветло оказаться дома. Потому и Сашке-водителю приказал не расслабляться и далеко не бегать.
Черный встретил его радушно. Потискав в богатырских объятиях, тут же раскрыл сейф и предложил по маленькой перцовки на меду. Выпить, конечно, не мешало, но чуть позже. Анисимов так и сказал подполковнику:
-- Выпить, конечно, не мешает. Но чуть позже... -- и улыбнулся. -- Лучше скажи, что вы с убивцем маньяка сделали?
-- А что с ним сделается-то? -- поразился Черный. -- Перетрухнул немного малый, говорит даже, чуть в штаны не наложил. А так -- работает. Я ж не тиран какой. Правда, два приказа на всякий пожарный случай заготовил: премии лишить и в участковые перевести. Но, сам пойми, у парня-то жена, ребенок. Что скажешь?
-- А я что? Я, гм, сошка мелкая, за бумагами явился. Но если Москва не затянется, то, как сказал генерал, спустим это дело на тормозах... Слушай, а позови-ка его, стрелка, сюда...
-- Чего стрелял-то? -- спросил Анисимов, когда в дверь кабинета осторожно протиснулся, откозыряв, бледный чернявый юноша.
-- А он знаете, товарищ капитан, какой!.. -- с жаром принялся было делиться впечатлениями сержант, но Черный его перебил:
-- Ладно, Ильич, сейчас его сам увидишь.
-- А мне чо будет-то? -- вдруг ни с того ни с сего заныл сержант. Это мимолетное малодушие отчего-то развеселило Анисимова:
-- Пи-и-и...ды тебе будет!
Радостно заржал и Черный:
-- Во-во, Гривов, и я тебя предупреждал! Ну что тебе на это сказать, Гривов? Дузер ты, Гривов, как есть дузер...
-- Лузер... -- поправил насупившийся Гривов.
-- Ну, тебе видней! Поехали, Ильич, в морг съездим -- тут ТМО совсем рядом, -- и Черный, вдавив палец в кнопку селектора, рявкнул. -- Петрачкова ко мне! И машину к выезду.
Петрачков, сухопарый, с неприятным рябым лицом желтого оттенка лейтенант, числился здесь судмедэкспертом. Хотя ни тем ни другим, по сути, не был -- как бывшему студенту медицинского ему дали эту должность и, как положено человеку с дипломом, звание. Но стрелять и ходить строем он не умел, форму носил как карнавальный костюм и безбожно, в одно рыло, пропивал весь спирт, ежемесячно выделяемый ему на проведение экспертиз. По пути в больницу он воодушевленно принялся рассказывать про маньяка:
-- Мы когда первые тела нашли, особого внимания на характер укусов, товарищ капитан, не обратили. Только позже, анализируя ранения, я вдруг заметил, что на один след от мандибулы...
-- Не ругайся! -- одернул Черный подчиненного.
-- Это, товарищ подполковник, так по-латыни нижняя челюсть будет. А верхняя -- максилла.
На что подполковник простодушно отвечал:
-- Мы люди сугубо провинциальные, нам эта заумь ни к чему.
-- Так вот, -- вернулся к прерванному рассказу Петрачков, -- на один след от мандибулы приходился два от максиллы. Как будто он нижней впивался в жертву, а верхней кусал.
-- А что, разве не так? -- наобум спросил Анисимов лишь для того, чтобы хоть что-то спросить.
-- В том-то и дело, товарищ капитан! -- обрадовался вопросу Петрачков. -- У меня сразу возникло подозрение, которое впоследствии и подтвердилось, что у преступника... две верхние челюсти!
Петрачков замолчал, оценивая, какое впечатление произвело его сообщение на Анисимова. Никакого. И дальше судмедэксперт продолжал уже без прежнего энтузиазма:
-- Такие люди известны медицине. У них, как правило, параллельно развиваются и врожденные психические аномалии. Но это еще не все... -- сказал Петрачков и ошибся. Это было все хотя бы потому, что они приехали и тому пришлось, пусть и на время, прервать свой на редкость познавательный рассказ из жизни генетических уродов...
В подвале, где размещался морг, препарированный маньяк уже "дожидался" их на отдельном столе. Посеревший за последние дни чуть подмороженный труп особо Анисимова не впечатлил. Хотя... Лицо покойника оказалось сплошь, до самых глаз, покрыто длинной бурой щетиной, что, при почти двухметровом росте придавало ему сходство с какой-нибудь человекообразной обезьяной. Да, экземплярчик был презанимательный. Петрачков тут же залез шпателем жмурику в рот и, отжав челюсти, пригласил Анисимова полюбоваться той самой двойной максиллой, которой он, похоже, гордился, как иной ученый гордился бы открытием нового вида тропического насекомого или обнаруженной в созвездии Гончих Псов двойной звездой.
-- Вот, полюбуйтесь-ка: все сорок два с половиной зуба! На три, разумеется, челюсти...
Но изо рта покойника так пахнуло тленом, что капитан невольно отпрянул и смотреть на диковинку отказался. Он сделал шаг в сторону и призадумался: внешний облик преступника был ему весьма и весьма знаком. Где-то он уже видел подобную рожу. И вдруг его осенило: это была картинка из старинной книги, хранившейся в его домашней библиотеке. Анисимов тут же явственно, словно держал ее в руках, представил себе обложку серого картона: "Вильгельм Лехе "Человекъ. Его происхожденiе и эволюцiонное развитiе" с 250 рисунками, в переводе с немецкого профессоров М.А.Мензбира и
С.А.Усова. Издание М. и С.Сабашниковых, 1913 год. Склад у издателей: Москва, Тверской бульвар, 6".
Свою страсть к коллекционированию всевозможной букинистической литературы он внезапно для самого себя сформулировал совсем недавно, отвечая на вопрос Таратухина: "А зачем вам все это, Михаил Ильич?"
-- Чтобы восстановить первозданную, так сказать, картину бытия. Видишь ли, современный человек видит мир монтажно. -- начал Анисимов. -- Вот, к примеру, у Дарвина в автобиографии есть место о том, как он в молодости поехал собирать окаменелости и в дневнике весьма подробно описывает местность, в которой оказался. А уже с высоты своего опыта говорит: "Я мог бы сказать просто -- долина ледникового происхождения, но поскольку тогда не знал, что это такое, я ее такой не видел"... Для того чтобы видеть, надо знать. Вот мы, шибко грамотные и образованные, видим мир монтажно, составляя его из известных нам кусков, уже искусственно обработанных предшественниками.
-- Да вы прямо Цицерон какой-то. Или Гегель... -- поразился тогда старлей. -- "Мы видим мир монтажно!"
-- Вообще-то это Шкловский. Критик такой. На редкость, кстати, вредный старикашка был...
И вот сейчас Анисимов попытался восстановить в памяти ту самую "первозданную картину бытия", вернее, вид самих монстров, какими их увидели на заре прошлого века. Картинку он помнил отлично: широкоскулый, цыганской внешности мужик с длинными прядями ниспадающих по лицу волос -- следствие не утраты, как у нормальных людей, а, наоборот, развития эмбрионального волосяного покрова. Не тронутыми растительностью были лишь участки вокруг рта и глаз. Ну и нос еще, как у кошек, был покрыт короткими волосками. Прямо как вот у клинцовского маньяка. Что же касается описания, то припомнился Анисимову лишь отрывок, помещенный в книге немецкого биолога как раз под изображением "волосатика": "Примером такого рода могутъ служить русскiе, такъ называемые волосатые люди -- Андрей Евтихьевъ (рис.171) и Федоръ Петровъ, изъ которыхъ последнiй демонстрировался своимъ импрессарiо по всему свету и умеръ въ 1904 году". Насколько помнил Анисимов, они оба скончались при весьма загадочных обстоятельствах в том самом 1904 году. Правда, где он про это читал, Анисимов, как ни странно, забыл. И были ли у них двойные челюсти, там, кажется, не сообщалось. Зато теперь капитан понял, как поступить с подвернувшейся ему аномалией.
-- Вы это вот что... -- не сразу нашел с чего начать Анисимов. -- Хоронить... В общем, родственников, насколько понимаю, у него нет, так что отпилите-ка ему голову -- я ее в Управление к Соболю свезу. Уж кто-кто, а старик-то ей как пить дать обрадуется!
При упоминании фамилии Соболя и Черный, и Петрачков закивали головами, а последний так сразу и побежал куда-то разыскивать ножовку.
Начальник областной судмедэкспертизы Алексей Вячеславович Соболь, большой и грузный старик с седой прядью, вечно спадавшей на лоб, был известен не только в регионе, но и за его пределами благодаря своей коллекцией всяческих диковинок: он собирал все, что имело хоть какое-то отношение к криминалистике, начиная с ножей и монтировок и заканчивая заспиртованными пораженными органами. Лишь своим собранием черепов со всевозможными врожденными уродствами и травмами различного характера он мог, без преувеличения, сложить гору не меньшую, чем на знаменитой картине Верещагина. В Управлении Соболя еще знали и по забавным "чернушным" куплетам. В частности, про свою специальность он написал смешной стишок, из которого Анисимову сейчас пришли на ум такие строчки:
Я скажу, ребята, скромно --
В морге чувствую я власть:
Раз! -- тому отрезал ногу,
Два! -- в руке уж чей-то глаз...
-- Только вы заверните ее поплотнее, чтоб в дороге не
завоняла! -- крикнул вдогонку Петрачкову Михаил Ильич.
Минут через пятнадцать Петрачков вручил ему тщательно упакованный сверток с головой "Андрея Евтихьева", как успел окрестить маньяка Анисимов. Когда же они вернулись в райотдел, судмедэксперт попросил капитана задержаться у крыльца.
-- Это, Михал Ильич, вы бы, это, может, с нашим историком Мехедовым еще поговорили, а? -- нерешительно тронул его за рукав Петрачков.
-- Это еще зачем? -- насупился Анисимов.
-- Он это... того... -- сразу стушевался Петрачков, -- краевед у нас...
-- А с депутатами горсовета мне встретиться не надо?
-- Да нет. Но он рассказывает, будто бы это не первый случай в наших местах...
Сутулый краевед, похожий на больную взъерошенную птицу, оказывается, уже топтался в обшарпанном коридоре райотдела. Завидев вошедших, он бросился на встречу, нелепо размахивая на ходу какими-то пожелтевшими листками.
-- Вы знаете, товарищ капитан, я в нашем районном архиве обнаружил документы от 1904 года... -- с ходу, даже не представившись, затараторил краевед, подсунув чуть ли не под самый нос Анисимову архивные листки, на каждом из которых в верхнем левом углу виднелась четкая оспина скрепки, -- Тогда у деревни Киваи крестьяне вилами закололи такого же волосатого человека, как этот, застреленный, -- он повадился пить кровь молодых девок. В показаниях мужиков говорится, что был еще и его двойник. Но он действовал... как бы это точнее сформулировать. Ну, вроде его тени, что ли... Короче говоря, вторая челюсть принадлежала как раз ему, двойнику... И самое главное, после смерти волосатого человека начали происходить вещи самые стра...
"Странные" или "страшные", Анисимов так и не дослушал, потому как вот уже на протяжении последних сорока лет сказки его не интересовали, а самое главное, его давно дожидался Черный, да и пора было в путь. Извинившись, он мягко отстранил, казалось, не расслышавшего его слов краеведа, тараторившего уже что-то про заложных покойников, и, взмахнув свертком, двинулся дальше.
-- Вы отрубили ему голову?!.. -- ахнула тут "птица", внимательно присмотревшись-таки к ноше Анисимова. -- Ох, не надо было этого делать, барин... --
Сказав это, краевед тут же и прикусил язык. Думая что ослышался, Анисимов с изумлением уставился на него. А тот, как осекся, так враз сник, вжал голову в плечи и сделался зримо меньше ростом. Испуганно озираясь, он внезапно припустил к выходу на своих худых и длинных, к тому же неправдоподобно кривых ногах.
-- Шизик... -- только и сказал ему вслед Анисимов, а затем поспешил в кабинет начальника РОВД. Где давешняя перцовка хорошо пошла под бутерброды с "Останкинской" и домашние соленые огурцы. Накидывая по маленькой, друзья вспоминали общих знакомых. Черный поразил Анисимова рассказом о капитане Попове, который, выйдя на пенсию, подался, к удивлению и родни, и сослуживцев, в завклубы. И теперь ДК, где хозяйничал бывший милиционер, называли не иначе как "Клуб капитана Попова"...
Выйдя через сорок минут на улицу, враз подобревший и даже слегка осоловевший Анисимов обнаружил водителя на своем месте. Сашка пил кефир вприкуску с батоном.
-- Желудок посадишь. -- заметил ему Анисимов.
-- Фефифом -- никофа! -- энергично закивал тот головой, а после, уже тщательно прожевав, водитель развил свою мысль, -- Кефир, он же желудок только укрепляет, работу его нормализует. А я люблю, когда организм работает как часы...
Тут он на секунду смолк, словно с сомнением прислушиваясь к только что сказанному, и поправился:
-- Ну, хотя бы как часы песочные -- чтобы все внутри
переваривалось и пересыпалось без заторов и... запоров!
Но не успели они отъехать от Клинцов и пяти километров, как
Сашок, притормозив, выпрыгнул из машины и, расстегивая на
ходу брюки, бросился к ближайшим зарослям ивняка. Видимо, нынче его "часы", против обычного, спешили. Причем, намного...
А перед тем, как они вновь тронулись в путь, Анисимов пересел на заднее сидение, пристроив себе под бок портфель с делом и бросив в ноги сверток с отрезанной головой, и вскорости до Сашка донеслось тонкое посвистывание спящего капитана...
Проснулся он внезапно, словно вынырнул со дна глубокого колодца, и, еще не открывая глаз, понял: они никуда не едут. Машина стоит и стоит уже довольно давно. Водителя, конечно, в кабине не было. Лишь тихо шипел, пощелкивая, пустой радиоэфир.
-- Опять понос пробрал... -- решил Анисимов про Сашка и, перегнувшись через сиденье, включил на панели освещение салона. Так как спать больше не хотелось, Анисимов решил-таки почитать. Быстро проглотил десятка полтора страниц, он внезапно, что называется, "забуксовал" на одном предложении. Михаил Ильич с тупым раздражением раз за разом перечитывал непонятную, на все лады шуршащую и свистящую фразу, которая от того не становилась более доступной его разумению. Видимо, первоначальный смысл сказанного он не уловил еще с первой страницы чтива. "Да кто ж ее сочил только!!!" -- в сердцах бросил Анисимов и, прижав ногтем большого пальца непонятное предложение, сделал вращательное, от себя, движение рукой, чтобы взглянуть на обложку книги. "Генри Лайан Олди" -- прочел он.
-- Америкос какой-то, -- решил капитан, -- а наши уроды как следует и перевести не сумели...
И тут в окно "козла" постучали. Анисимов с полуулыбкой на устах и давно заготовленным вопросом "Ну что, Сашок, обосрался!" повернулся на звук. Да так и обмер...
За окном стоял и улыбался во все свои сорок два с половиной зуба давешний мертвец "Андрей Евтихьев". Покойник был весь, включая одежду и некогда бурые волосы, какого-то серо-голубого оттенка. Улыбаясь, он поманил пальцем Анисимова. Капитана, у которого и так перехватило дыхание от увиденного, словно шилом ударили в бок. Лоб покрылся испариной. Михаил Ильич отчетливо почувствовал и даже проследил, как крупная капля пота скатилась из подмышки и обожгла ему ребра слева. Причем, вдоль. Судорожно прижав руку к груди, он резко вздохнул и повалился навзничь. В мозгу Анисимова мгновенно промелькнул эпизод из детства, когда он, поскользнувшись, медленно катился к краю крыши дровяного сарая, а потом сорвался вниз. "Наверное, вот так каждый вечер падает за горизонт и солнце", -- успел подумать капитан. После чего весь мир погрузился во мрак...
"Козел" с телом Анисимова обнаружили лишь на следующий день. В группу оперативников от Управления, выезжавших к месту происшествия, напросился Таратухин. Машина с включенными фарами стояла посреди заброшенной проселочной дороги вдали от основной трассы. Как она оказалась в такой глуши, никто толком объяснить не мог. Водителя на месте не оказалось и, подозревая самое худшее, с самого утра окрест рыскали сотрудники местного отдела. Самое интересное, что единственные следы, которые были на шоссе, это отпечатки протекторов "УАЗа". Поразительно было и то, что голову, которую, по словам подполковника Черного, вывез с собой Анисимов, в "козле" не нашли.
Выслушав все это, Таратухин рассеянно осмотрелся вокруг. Среди толпы суетящихся людей Таратухин разглядел спецкора Симонова.
-- Сглазил, Ильич... -- припомнил он позавчерашний день и, криво сплюнув, направился к машине, из которой пока еще не убрали тело его теперь уже бывшего начальника. Анисимов сидел, откинувшись на спинку дивана. На лице его была написана невыносимая мука, какая бывает у скончавшихся от сердечного приступа. В правой руке мертвой хваткой была зажата книга, которую он читал перед кончиной. Ноготь его большого пальца был вдавлен в книжный лист, словно в последний миг Анисимов пытался дать хоть как-то ключ к разгадкам своей внезапной смерти, исчезновению водителя и таинственной пропаже головы. Заинтересовавшись этим обстоятельством, Таратухин прочел отмеченное. "Какая гиль!" -- на манер покойника повторил старлей, и, тем не менее, повторил эту, чем-то похожую на детскую прибаутку фразу еще раз: "А нуль-шишиги все шуршали в черных дырах, сетуя на падение скорости света..."