“Чалый звездолёт, всхрапывая и тряся соплами, пятился от Гончих Псов” - появилось на экране после того, как я провёл карточкой по сенсору.

“Что еще за херня?” - подумалось мне. Буквы этой дурацкой фразы (как потом выяснилось, отрывка из нового романа модного фантаста) были объёмными и слегка покачивались из стороны в сторону на виртуальной глади банкоматовского монитора. Потом они поползли вверх, постепенно исчезая в ненасытной топке, которая коптила невидимым дымом сожжённых пикселей.

Следом появилась надпись скучными чёрными литерами: “Введите PIN”. Я оглядываюсь по сторонам и послушно набираю четырёхзначную комбинацию. Ответа от умной машины не следует. Вертикальная палочка курсора продолжает исчезать-появляться, требуя, видимо, набрать ещё цифр. Я стою несколько секунд, теряясь в догадках, а потом нажимаю на “сброс”.

Очередной приступ рекламного рвения компьютера заставил меня начать беспорядочно тыркать пальцем по кнопкам, что привело к появлению меню опций, которое было скверно переведено с какого-то иностранного языка и поэтому было совершенно нечитаемо. Оставалось только плюнуть на всё и пойти дальше, лелея надежду на то, что один день мне всё-таки удастся прожить на те средства, что ещё шебуршали в моих карманах.

Налетел ветер и попытался одним отчаянным приступом взять бастион моего уютного тепла, свернувшегося тёплым комочком за пазухой. У него это не получилось и, улетая, он кидает мне в лицо пригоршню февральского снега. Мне приходится вынуть руку из кармана и протереть линзы очков. От тёплых и потных пальцев остаются разводы. С каждым новым днём я вижу все хуже, “минус” прогрессирует.

На душе у меня дерьмово, хочется пнуть ни в чём не повинную кошку, перебежавшую тротуар, тяжёлым башмаком. Пусть помучается стерва! Можно ещё выдавить ей глаз или разорвать ухо - тоже замечательно выйдет!.. А как она заверещит, если ей наступить на лапу! А можно ещё…

Вот уже который день я замечаю за собой, что только такие мысли выводят меня из какого-то снежного оцепенения, которое овладело этим городом, этой страной и этой чёртовой планетой. Тишина, гнетущая тишина всеобщего молчания засыпает костёр разума. Мы все молчим, словно конченые паралитики, пришпиленные болезнью к скрипучим постелям. Наши постели – общепринятые стандарты, наша палата – город, страна, планета Терра.

“Хехехе” - невесело прокашлял я в кулак. Мокрота налипла на пальцы, и я бережно вытер её о штанину. Сегодня меня, проблемного подростка, тянет в философию. Вот сейчас застегну воротник своей чёрной косухи и возьму в рот пластиковый язычок “молнии”. Так и пойду по улице – с соской.

Я топаю своими рифлёными подошвами по тротуару, сплошь заросшему льдом. Только кое-где виднеются проплешины чёрного мягкого асфальта. Даже в мороз он не замерзает и остаётся подобным резине – не поцарапаешься. То ли дело было ещё год назад! Тогда можно было с легкостью разорвать рожу какого-нибудь гопника о ребристый бордюр: взять суку за волосы и сладостно провести его головой по острой щебенке, намертво впаянной в плохой бетон серого цвета. А теперь – скука и вездесущая тишина…

Впереди, на перекрестке, виднеется здоровенный плакат, на нём изображена наша планета и куча спутников, окружающих её словно метеоритные кольца. Опять Терра, Праматерь человечества, мля… Рассадник гуманоидов…

Я затыкаю уши миниатюрными динамиками плеера и нажимаю в кармане на кругляш размером с монету – теперь в голове орёт хриплый голос, припечатывающий тишину к стенке. К той самой воображаемой стенке, которую я представляю себе очень чётко: она вся изрисована граффити, по верху идёт искрящая под моросящим дождиком проволока, а белые кирпичи обоссаны бомжами в тухлых телогрейках. Вокруг – темнота, потому что подворотня, и холодно, потому что осень. Красота!

Боже! Как филигранно я могу описать каждую детальку, каждый камушек, каждую капельку влаги, осевшую на этой стене! И как отвратительно точно осознаю, что такую стену не увижу никогда в жизни! На душе становится горько и суетливо, непременно хочется что-то делать, что-то воздвигать или крушить. Вот он – паскудный в своей беспомощности подростковый максимализм.

Я ухожу из центральных кварталов города и теперь иду по спальным. Одинаковые и очень аккуратные домики, налеплены здесь друг напротив друга. Невысокие белые заборчики окаймляют припудренные снегом газоны. Даже сейчас, зимой, трава на них не умирает.

Терпеть не могу это место, зачем я только припёрся сюда? Одеяло, густое ватное одеяло спокойствия покрыло эти аккуратные домики и лужайки. Бабульки с собачками, деды с домино и молодёжь с учебниками по высшей математике просто подавились периной тишины и благоденствия.

Вот мне на встречу идут два парня. Они вспотели, потому что только что вышли из тренажерного зала. На их лицах безмятежные и добрые улыбки, они внимательно слушают друг друга и не боятся активно жестикулировать и громко смеяться. Всего-то один долбанный год назад я назвал бы их просто педиками, но сейчас я этого не сделаю, потому что знаю, что через квартал они встретят своих знакомых девушек, подарят им маленькие букетики жёлтых цветов и возьмут под руки.

Глушь и тишина! Рафинад в коробках и в душах! Смерть и сахар!

Даже дети, эти вечные непоседы и шкодники, смиренно сидят и ласкают голубей в новой крашеной голубятне из яркого пластика. Они привязывают к лапкам птиц записки и шлют их в соседний город, а потом с нетерпением ждут ответа от точно таких же детишек, загнанных, обыкновенных и спокойных!

Разбейте витрины у магазинов! Эти продажные вставные стекла беспросветно лгут, вибрируя от уличного шума! Нет здесь шума! В этом мире его нет совсем! Я смотрю в их зеркальное отражение и вижу узкое лицо с первой щетиной и большими квадратными очками, которые я не променяю ни на какие контактные линзы, иначе потом мне придётся самому возиться с голубями или рассаживать цветочки в городской оранжерее.

О, оранжерея! Это место паломничества всех старшеклассниц округи! Они даже зимой, выходя на улицу, не надевают слишком много одежды. Сначала в книжный магазин – шмыг! А потом из него с новой книжкой под розовый куст в оранжерею – вышмыг!

Вот одна из них, стоит на крылечке и на меня смотрит. Изо рта валит пар (-18 на улице), сама улыбается моей персоне, неохотно бредущей под покровом гнусного безразличия, но пальто не застегивает – ей скоро в тепло бежать, в эту местную девичью читальню.

- Здравствуй, Бобби! – говорит она мне и приветливо улыбается всей красотой своего шестнадцатилетнего лица.
- Здорова, Инна.
- Как у тебя дела? Ты меня хорошо слышишь?
- Мой функен мне не мешает, - я недовольно оттыкаю уши от динамиков и чувствую, как барабанные перепонки прогибаются под давлением ватного воздуха. Глаза слезятся от налетевшего ветра.
- Ну, вот и хорошо. Слушай, меня Марья Леонидовна просила тебе передать, чтобы ты занёс свой идентификационный номер в школьный информаторий. У тебя он есть?
- Нет.
- Как это? – ее глаза широко раскрыты, а брови поднялись. Она удивлена. – Он же у всех есть! Разве твои родители не… Ой, прости Бобби, я не хотела. Я забыла…

Я поворачиваюсь и ухожу. Эта дура всегда всё забывает, одно слово – староста класса. Мои родители… Чёрт! Да какое им всем дело до этого?!

Инна ещё стоит на крыльце и чего-то кричит мне вслед. Я не оборачиваюсь, но обрывки слов до меня долетают.

- …надо зарегистрироваться, номер – это обязательный атрибут каждого гражданина… все обязаны… - а потом уже отчаявшимся голосом. - …в приют заберут, дурачок!
- Да пошли вы все… - ворчу я и втыкаю функен в уши. Ветер разбрызгивает мои волосы по лицу, и я вынужден повернуть голову немного в сторону.

Аве, Ветер! Аллилуйя! Чудесная картина встаёт у меня перед глазами! По швам! По незаметным и прочным швам рвётся плотный покров тишины!

Вот, что я вижу: на небольшом заборчике сидит упитанный ручной голубь. С его лапки свисает аккуратно привязанная тесёмка, видимо, ребятишки ещё не успели добраться до этого посланца. Голубь довольно сильный и откормленный, но он устал от перелёта. Он плохо замечает то, что происходит вокруг.

Позади птицы, неслышно ступая неуклюжими лапками, крадётся домашний кот (Он наступает на эфемерную перину спокойствия и та трещит! Не выдерживает натиска кошачьего инстинкта!) Этот неумелый охотник, вскормленный сухим кормом, не умеет убивать, но всё равно мощно распрямляет задние ноги и летит на голубя. К моему глубочайшему сожалению он промахивается! Просто пролетает мимо! Тупица!..

Птица и кот очень удивлены, просто ошарашены. Ни тот ни другой не понимают, что произошло. У кота пропал инстинктивный порыв, а голубь успокоился. Ужасно! И их засыпали рафинадом! Больше нет врагов… Как пакостно…

Меня берёт отвращение за этого безынициативного катателя клубков! Канай в дом, ты, белая и пушистая пародия! Уууу, мразь!

Я сплёвываю на дорогу и делаю последние шаги к своей пустой квартире. Благо, что уже наступил вечер.

Дверь впускает меня в старую полутёмную квартиру, где я провёл счастливое детство. Знакомые вещи, знакомые стены… и обои на стенах. Прохладно и сыро. Мерзко. Пусто. Шатается паутина по углам.

Я чувствую себя здесь изолировано. Здесь нет никаких новомодных обогревателей и осветителей. Нет стиральной машины. Нет самооткрывающихся волшебных дверей на инфракрасных датчиках. Нет чищеной картошки, упакованной в целлофан. Нет газет и радио.

Есть старая софа и рыжий плед. Есть бейсбольная бита с гвоздём за дверью. Есть отколупывающаяся краска на трубах в сортире. Есть маленькие ножницы отца, прилипшие к магниту. Есть мышь. Глиняная.

Я беру маленькую статуэтку коричневого цвета. Хвост и уши сделаны из кожи, усы из лески, а зубы из квадратных кусочков резины. Глаза у мыши белые, кончик носа, в форме маленького шарика, красный.

Этот шарик появился после того, как я уронил статуэтку на пол. Это было очень давно. Глина хрупкая и нос откололся. Отец посоветовал накатать шарик клея и посадить его на место отколовшегося кусочка. Я так и сделал. Потом попросил у матери лак для ногтей и раскрасил шарик красным. Вот так и получилась эта безымянная мышь.

До того, как я уронил её на пол, статуэтку звали Мышьяк. После произошедших метаморфоз надо было дать ей другое имя, но я не знал какое.

Я зажал неживого грызуна в кулаке и подошёл к подоконнику. На нём лежал томик стихов Ахматовой, оставшийся от матери. Мать была поэтессой.

Я вынул закладку и стал читать. Я любил стихи этой некрасивой женщины с горбатым носом, изображение которой было напечатано на первом листе книги. Портрет был выполнен карандашом.

Несколько стихотворений успели лечь мне в душу до того времени, как стало слишком темно. Я уже плохо различал буквы, а на улице зажглись фонари. Я никогда не зажигал свет дома.

Я почти отошёл от окна, как на дворе послышался необычный шум. Выглянув, я заметил одиноко бредущего человека, от которого, словно трещины на льду, разбегались неровные края материи под названием Тишина. Он рвал её своим присутствием. Кромсал.

Потом последовал тихий и вкрадчивый выстрел. Его звук, словно игла, прошелся по местам разрыва и наделал новых крепких швов. Потом он потонул где-то далеко, в вате.

Человек на улице не успел упасть, как его подхватили умелые и крепкие люди в безукоризненных костюмах. К их ногам подкатила машина и заглотнула странного человека и убийц.

Всё. Тссс! Молчим! Всё хорошо и спокойно! Ти-хо! Ти-хо. Ти-хо…

Я сполз на пол и прижался спиной к стенке. Мне стало жарко. Я обмахивался томиком Ахматовой и часто дышал. Наверное, я всё-таки заболел…

Глиняная мышь скалила на меня резиновые зубы, а я становился поэтом. Сначала плохим, но нужно было только практиковаться. Мышь уже получила имя, я знал какое. Я хотел смыться от сюда. Навсегда. Забрать только эту статуэтку. Как смыться? Да хоть на другую планету…

Стихи! Родился первый вирш! Боже! Да у меня температура! Я брежу! Пот… он катится по шее… Это лихорадка!..

- Точно, ты заболел, малыш, - сказала глиняная мышь голосом отца.

Шишига… у мыши сейчас были бы мокрые волосы и тёплый нос. Безвольный хвостик. Дряхлые ушки.

Стихи… глупые и бездарные, совсем без рифмы и почти без ритма… А мышь получила имя. И её имя – Шишига. А как зовут шишигу в космосе?

Стихи…

А Нуль-Шишиги всё шуршали
В чёрных дырах,
Сетуя на
Падение
Скорости
Света…………………