I.
На секача Могута хаживал лично. С утра шустрые ребятки, бегавшие к реке проведать рыбные лунки, приметили кабаний след на ближней тропе, и голова рода мигом собрался на охоту. С собой он, по обычаю, вызвал Смеяна – сноровистого, но спесивого парня, меткого лучника и отнюдь не слабака.
Весь путь Могута то ли щурил глаза на злой снег, то ли хмурился. А радоваться-то поводов не было. Когда Могута нацеплял лыжи, на одной порвалось крепление.
– Дурной знак, – сбрехнул-таки Смеян.
– Гнилой ремешок, – проворчал в ответ Могута, понимая, что языкастый Смеян прав. – А вот каркать всё одно негоже, полузятёк.
Голова рода смотрел, как двадцатилетний Смеян покраснел в бессильной злобе – мальчишка! – колкость достигла цели. Да вот, в пору самому краснеть.
“Скорей бы весна”, – подумал Могута.
Сушёные грибы да ягоды, рыба да домашняя птица, мука да крупы, выменянные на благородные шкурки… Всего, конечно, заготовили вдосталь. Но – охота род кормит.
Свора весело вела людей за секачом. Солнце уже начало клониться к закату, когда Могута понял, что добыча близка. И верно: на очередной опушке голова рода и Смеян увидели кабана. Собаки помчались к клыкастому, расходясь полукругом. Кабан метнулся в чащу, собаки и охотники за ним.
Смеян, вырвавшийся чуть вперёд, крикнул Могуте:
– Я вижу, куда он забирает, попробую упредить!
И свернул в ближний пролесок. Кабан и верно бежал так, что его можно было бы достать, выйдя наперерез.
– В яму не попади! – осадил Смеяна вождь, но тот то ли не услышал, то ли не захотел…
Опытный Могута легко распознал овраг: вон как ольха наклонилась, да и сугроб неровен…
Молодой охотник и сам бы предугадал препятствие, кабы не спешил, не увлёкся. Обогнув завалившийся древний ствол, Смеян вдруг понял, что проваливается. Захрустели под лыжами ветки, в ноздри ударил тёплый смрад, правая нога резко ушла вниз. Добытчик неуклюже опрокинулся на бок, проломил крышу берлоги и ввалился внутрь.
Могута со всех ног бросился к Смеяну. Он услышал вопль охотника и медвежий рёв: сперва рассерженный, затем почти человеческий крик боли. А через мгновение раздался куда более суровый рык, и Смеян вылетел вверх, ударившись в стоящий неподалёку дуб… Да так и остался висеть – на суку, который торчал теперь из груди парня.
Собаки оставили кабана в покое и теперь бежали на помощь хозяину.
Могуту прошиб холодный пот. Смеян исторг чуть удивлённый смертный стон и затих. Изо рта его потекла рудная струйка. Могута отчего-то смотрел на обломок лыжи, оставшийся на одной из ног охотника.
Между тем, из берлоги донёсся вздох умирающего зверя. “Неужели Смеян успел его поразить?” – подумал было Могута, однако ветви снова захрустели, и наверх выбрался Лесной Владыка – матёрый, выше и шире любого мужа, медведь.
Медведь встал на задние лапы и пошёл к Могуте.
Могута сбросил меховые рукавицы на снег. Левая рука сама потянулась к бедру, где висела налучь, а правая извлекла из тула тяжёлую стрелу. Вождь вскинул лук и быстро, словно не целясь, выпустил первую стрелу…

II.
Грудень – последний и, стало быть, самый лютый осенний месяц. Спервоначалу робкий стужень-ветер набирает силу, а уж потом беспрестанно дует холодом всю зиму, принося то мороз, то богатый снег.
В разгар пятого дня груденя в горницу Могуты вошёл дядька Глузд, мрачно поглядел на вождя и пробасил:
– Дочка твоя где, знаешь?
– Вновь чего натворила? – сдвинул брови Могута.
– Думаю, натворила… Сбёгла твоя Стрижана. С Тихоней. Утром ещё ушли. Отрок один видал.
– Так, мож, места ягодные прознать отправились?
– Ага, с полными заплечными мешками, – съязвил Глузд. – Да и сам помнишь, пора Тихоне…
Позорище несусветный, но надо было сбирать погоню. Мужики отнеслись с молчаливым пониманием. А Смеян так и вовсе темнее Могуты сделался. Ещё бы, парень давно заглядывался на Стрижану, она вот только его не замечала…
Собаки долго не брали след, словно понимали, что ныне охота предстоит не потешная, самая настоящая. А добывать они идут не зверя и не птицу, – своего кормильца-воспитателя.
Получалось, беглецы ушли на полночь, лицом к стуженю. Утром-то ветер был ещё не злой, но теперь окреп и нещадно избивал преследователей. Вскоре собаки начали забирать полукругом на восход. Свора крепко держала след, всадники молча правили за собаками.
“Что ж, они пешие, а мы лошадные. Свора дело знает, нагоним”, - думал Могута.
По левую руку держался Смеян, то и дело глядя на вождя, словно желая что-то сказать, но снова и снова передумывая. Сейчас Смеян страстно, до смерти желал убить Тихоню. “Почему? Почему Стрижана предпочла этого неклюда-увальня весёлому статному молодцу, земляку, любимцу головы рода?” – Смеян не видел преимуществ соперника, и оттого досада его усиливалась.
Тихоня пришёл к очагу пять зим назад. Ранней весной постучал в ворота парень-здоровяк с молодым оленем на плечах:
– Береги вас Батюшка Лес, хозяева! Не найдётся ли местечка ночлежного для молодца да котла побольше для моего угощеньица?
Нашлось и то, и другое… Тихоня, бродячий чудо-охотник и скромный молчун, остался по приглашению Могуты, научил мужиков многим диковинным приёмам охотничьим, да собак взрастил. Он, вроде бы, и людей не чурался, но и держался опричь: всё больше полесовничал да с собаками своими возился. Любил он их крепко и ведал, как к охоте пса принаучить. Свора получилась отменная, любому князю на зависть.
Теперь эта свора гнала своего пестуна. Тихоня, конечно, разумел, что ловить их со Стрижаной станут вершники, поэтому след то и дело нырял в самую чащу, однако хитрости таковые начались не сразу, а поглубже в лесу, когда лошадей уже не оставить – сами к дому не выйдут.
Собаки то и дело устремлялись в бурелом или кустарник. В таком разе кто-нибудь из младших спешивался и продирался за сворой, после подавая знак, куда направить погоню.
Дважды на пути всадников возникали длинные крутые овраги, которые также приходилось объезжать. Причём, если первый лог беглецы просто пересекли, то во второй, особенно протяжённый, они спустились и пошли по дну. Собаки свернули по следу, всадники устремились за ними по верху. И почти сразу же след вывел свору на тот край лога и затем вильнул в противоположную сторону. Так хитрец Тихоня вынудил догоняющих сделать большой крюк.
Могута скрипел зубами и казнил себя. Держащийся по правую руку Глузд предугадал мысли вождя:
– Сам ему дважды отказывал, а дочери сколь раз, и не ведаю.
– А чего же ты хочешь? Он так и не сроднился с нами. Ведь зимовать-то всё одно к своим уходил…
– Вот ныне и Стрижанку увёл. Даже не увёл – сама ушла.
– Что ты душу бередишь? И так, хоть на последние сани ложись… Он тебе не говорил, где его род селится?
– Молчал. А нешто ты сам не видел его знамен и оберегов?
– Видал. Только где доказательство, что он из сов? Веры ему отныне никакой! А до владений рода совьего луны полторы-две хорошего лошадиного хода. Причём совсем в другую сторону.
– Летом, – уточнил Глузд и всмотрелся в небо. – А сейчас и того боле. К сумеркам снежить начнёт, а завтра и вовсе повалит.
– Догоним! – влез в разговор старших злой Смеян.
– Нишкни, – недовольно приказал Глузд.
Между тем собаки вновь нырнули в чащобу, и совсем скоро до отдыхающих вершников донёсся голос побежавшего за сворой паренька:
– Скорее сюда! Объезд по правую руку!
Лошади вынесли седоков к берегу небольшой речки. Собаки крутились у одинокого ракитового куста. Парень указал Могуте на девичьи бусы, висящие на ветке.
Могута зажмурил глаза: “Знать, Стрижана дала клятву. Без родительского благословения”.
Он свесился с коня, снял с ракитника нить со знаками Лели-Роженицы, спрятал бусы за пазуху.
Смеян тоже всё понял. В глазах его проступил могильный холод. Взгляд лихого человека… “Стрижана, Стрижана… Ты насмехалась надо мной, а теперь и вовсе убила. Тихоня, гад подколодный, Навь тебя ждёт”. Рука Смеяна сжимала и разжимала рукоять любимого ножа.
Глузд покачал головой. Теперь кто-то обязательно погибнет.
– Дальше! – распорядился Могута, собаки пошли вдоль берега речушки, а охотники направили лошадей за сворой.
След сызнова углубился в лес, но не петлял, как прежде. Могуте подумалось, что теперь, право же, беглецам не было особой разницы, настигнут их или нет. Смеян же видел в такой перемене жестокую издёвку.
Свора опять остановилась. Собаки крутились, поскуливая, у двух берёз. Деревья были перехвачены красной ленточкой из косы Стрижаны.
– Теперь ещё и косу распустила, – процедил сквозь зубы Могута, сдерживая храпящего жеребца.
– Всё, голова, конец погоне, – вымолвил Глузд, качая седой головой. – Собаки потеряли нюх.
Следопыты и вправду виновато взвизгивали, тёрли носы о лапы, беспрестанно чихая.
– Каким зельем он их потравил? – спросил Смеян.
– Достаточно вина-перебродка поядрёнее, – ответил Глузд.
Могута молча глядел на ленточку, которая будто передавала слова Стрижанушки: “Всё, батюшка, дальше я сама”.
Между тем, смеркалось. Пошёл напророченный Глуздом снежок. Холодный ветер чуть утих. Лошади устало дышали, мужики ждали решения Могуты.
Ох, Батюшка Лес! Без собак разведка теряла всякий смысл. Ни о каком походе к совам речи быть не могло: зимой на счету каждый охотник. Тем более, голова рода. А посылать кого ни попадя – совсем опозориться.
– Думаю, по весне вернутся, – пробурчал Могута, поворачивая коня к дому.

III.
– Совсем ты устала, ладушка моя, – ласково прошептал Тихоня и остановился.
– Нет, нисколечко, – Стрижана прильнула к парню, тайно радуясь отдыху.
Надо же, она совсем уж из сил выбилась, а он словно и не шёл всё это время!
Тихоня прислушался к частому девичьему дыханию, сбросил с плеча оба мешка (он почти весь путь нёс их сам, оберегая силы любимой), достал баклажку с молоком:
– Испей, да дух переведём. Скоро уже Быстра-река, Стрижана, скоро.
Девица утолила жажду и передала баклажку Тихоне. Тот сделал один глоток и снова спрятал молоко в мешок.
– Я… - начала было Стрижана, но парень приложил пальцы к её устам.
– Молчи, пожалуйста, просто дыши, – проговорил он.
Дочь Могуты вновь прижалась к тёплой широкой груди Тихони. Самый родной человек в этом мире… Только ей он раскрылся, только она узнала, что Тихоня-молчальник может сказывать узелки ничуть не хуже бабки Зелёны, а волховных басней, кои знал возлюбленный, никто в её роду не помнил. А рыси – древний род; батюшка Могута, а стало быть, и она – потомки самого Вождя больших кошек, но и они, видать, не слыхивали рассказов Тихониных…
Стрижана знала о своём избраннике всё: он поведал о себе, не таясь. Потом в любви своей признался, вешний венок подарил. Вот как надо, Смеян…
Девушка вспомнила: однажды обиженный её невниманием Смеян, язва злословная, на посиделке пошутил, парни и девки рассмеялись… Аж плакать захотелось от навета позорного! А Тихоня неторопливым, казалось бы, подзатыльником, от коего ловкий Смеян так и не смог увернуться, свалил обидчика наземь.
Тихоня говорил с батюшкой, но тот был непреклонен: дочь родового головы должна войти в подобающую семью, а не приблудного добытчика ублажать. На чадовы уговоры Могута и вовсе ответил грубо:
– Веред те на язык, коли ещё раз об этом пёсьем друге заговоришь…
И однажды девица сказала Тихоне, что пойдёт за ним, куда бы ни повлекла его Доля, коей Лада-Матерь каждого при рождении жалует.
Тихоня не отговаривал, лишь заглянул в глаза Стрижаны и понял: любови их жить суждено, и если и сгинуть скоро Макошь им повелит, то только вместе…
Парень тряхнул тёмной чёлкой, закинул мешки на плечо и повёл Стрижану дальше, через бурелом к реке.
Молодые увидали ракитов куст одновременно, и им помнИлось, что давно ждал-поджидал их священный свидетель, храня торжественное безмолвие. Обойдя посолонь ракиту, Стрижана и Тихоня произнесли друг другу положенные предками обеты, парень снял с девицы бусы и повесил на склонившуюся ветвь.
– Муж ты мне, – гордо проговорила Стрижана, и от её слов разлилось в душе парня неизъяснимое тепло.
– Жена, – шепнул Тихоня.
Они постояли, обнявшись, затем поклонились раките да Быстрой-реке и пошагали дальше, крепко держась за руки.
У двух юных берёз Тихоня снова остановился:
– Ты готова пойти за мной до конца, Стрижанушка? Не раздумала ли?
Молодая жена молча расплела косу и подала суженому червоную ленту.
Супруги сели друг перед другом прямо на листья. Тихоня взял из-за пояса нож, разрезал поперёк левую ладонь, затем передал нож Стрижане. Она, не дрогнув, отворила руду на белой нежной ладошке. В первый миг стало больно, чуть слёзы из глаз не брызнули, но она сдюжила.
Тихоня и Стрижана сомкнули ладони, крепко прижав их пальцами, словно сбирая руки в единый кулак. Молодые смотрели друг другу в глаза. По щеке жены текла одинёшенькая слеза, в карих глазах блистало отражение возлюбленного. Тихоня погладил дланью длинные светлые волосы Стрижаны.
От пореза вверх по руке взбежала волна тепла и мигом единым объяла всё тело. Стрижане почудилось, это смешанная новая супружеская кровь вошла в вены…
Стрижана чувствовала, как тонкий ручеёк сочится с ладоней прямиком в рукав, слегка щекотя кожу. Муж заключил жену в объятия.
– Теперь даже Боги не смогут разлучить нас, – сказал Тихоня.

IV.
…Отчего-то Лесной Владыка не стремился достать Могуту, поэтому тот успел пустить аж три стрелы, последняя из которых угодила зверю в глаз. Неслыханной удачи попадание, сулящее жертве верную смерть.
Медведь остановился и медленно завалился на спину, широко раскинув лапы.
С лаем подбежали собаки, но тут же смолкли. Могута смотрел на поверженного шатуна, затем смахнул с головы долой шапку…
Мёртвый медведь быстро менял облик, мех клочьями опадал на снег, туловище истончалось, лапы становились короче, пальцы на них вытягивались. Мёдоед обретал человеческие черты. Наконец, голова рода признал Тихоню.
На неверных ногах Могута пошёл к берлоге…
Поутру вернувшаяся домой собака привела Глузда и нескольких парней к горнице Лесного Владыки. Люди услышали вой ещё издали. Выйдя к оврагу, они увидали поражённого тремя стрелами нагого Тихоню, лицо которого облизывал вожак своры, а окрест сидели собаки.
Под дубом, на коем висел Смеян, натекла изрядная лужа крови. В берлоге сидел безмолвный голова рода. Возле него лежала Стрижана, из груди её торчал огромный Смеянов нож.
– Могута, – позвал Глузд вождя.
Но ответа не дождался.
Батюшка Лес смилостивился над Могутой и забрал его рассудок.