Ступенька чуть слышно, электрически задрожала под ногой, и он замер на мгновение, прислушиваясь к собственным ощущениям. Это не было боязнью провалиться, страхом падения, неловкого, глупого и столь неуместного сейчас, на этой прогнившей деревянной лестнице, по которой, наверное, ходят теперь все больше кошки и птицы, что он улыбнулся и покачал головой. На стук ответили довольно быстро. Заспанная женщина, открывшая ему покосившуюся, обитую древним коричневым дерматином дверь, с минуту подозрительно и недоверчиво вглядывалась в лицо незнакомого человека, явившегося к ней в дом ни свет, ни заря, когда все нормальные люди чинно отсыпаются после бурных возлияний новогодней ночи.
- С Новым Годом, - как-то некстати сказал он, поспешно стирая с лица отсвет памяти. По всему видать, в этом дворе не принято было улыбаться незнакомым людям, как, наверное, и многое другое. За спиной на бельевой веревке тихо постукивали чьи-то мерзлые штаны, а неподалеку, за углом, позванивая и скрипя, выходил на поворот утренний трамвай, быть может, первый в этом году. Город спал, и этот дом не был исключением. Правда, он перестал быть исключением из привычных правил жизни этого человека уже много лет, и стоило ли приходить сюда стылым морозным утром, обнаруживая в душе смущение, смятение или, быть, может, страх?..
- Взаимно, - поджала губы женщина. Халат, всклокоченные волосы, шестой десяток в глазах… Он ее не помнил. Значит, она живет тут недавно. Что ж, двадцать лет – много для человека, но слишком малый срок для прошлого. И к тому же нужно было что-то ей сейчас говорить.
- Извините ради Бога, что приходится беспокоить вас в такой ранний час, - сказал он как можно благожелательнее. – Я проездом в этом городе, а в вашем доме когда-то жил.
- Бывает, - неопределенно пробурчала женщина и в нетерпении переступила с ноги на ногу. – А вам кто нужен?
- Да, пожалуй, что уже и никто, - вновь как-то совсем уже по-дурацки улыбнулся он, но ничего не мог с собой поделать – магия дома понемногу действовала на него, будоражила душу, презрительно улыбалась в ответ. – Если Вы не возражаете, я бы хотел подняться на верхний этаж, посмотреть как там сейчас. Воспоминания молодости, знаете ли.
И по тому, как она замешкалась и оценивающе оглядела его пальто, заснеженную шляпу, ботинки, он почувствовал ее, прочитал мысль хозяйки и с легким сердцем вынул бумажник.
- Разумеется, я оплачу ваше беспокойство.
- Да ладно, - она пожала плечами и шагнула назад, вглубь прихожей. – Там все равно никто не живет.
“Я знаю”, - едва не вырвалось у него, и он с удивлением попытался вновь прислушаться, что же такого необычного сейчас творилось в его собственной душе, и не услышал себя – все мысли сейчас были заняты маленькой комнатой наверху, ключ от которой ему уже протягивала хозяйка.
- Потом, когда будете уходить, заприте дверь, а ключ – вон, на гвоздь, - она, не удержавшись, зевнула, не прикрывая рта, и затворила дверь прямо перед его носом. Он сжал ладонь, согревая ключ на маленькой тряпичной тесемке с заскорузлым узелком, взглянул наверх и стал осторожно подниматься на третий этаж. На сердце было глупо и странно, как и его давешняя улыбка, вдруг воротившаяся к нему теперь, спустя двадцать лет, но уже не как мироощущение – лишь воспоминание, отзвук этой шаткой и тревожно поскрипывающей лестницы, восемнадцати ступенек, уготованных ему страной судьбой.

- И чего ты постоянно улыбаешься? – тоже улыбнулся в ответ Коля. – Ты, между прочим, сейчас больше всего похож на сытого и довольного кота, который нализался сметаны и жмурится теперь на солнышке.
- Может быть, может быть, - загадочно пробормотал он, с удовольствием прислушиваясь к скрипкам, напевно и тягуче выводившим в его душе всякую сентиментальную чепуху.
- По-моему, тут не обошлось без дамы, - пожал плечами Женька.
- Да ну? – протянул Коля. В Женькиной проницательности он никогда не сомневался, и даже не завидовал ему в этом – что проку?
- Может быть, может быть, - со стороны улыбка Вали действительно могла показаться самодовольной, но это было не так, потому что это была улыбка молодого волшебника.
- Ты уже приводил ее в свое деревянное гнездышко? – лукаво предположил Коля. – По глазам вижу – было?!
- Думаю, и не раз, - вздохнул Евгений. – И он, между прочим, сильно рискует.
- Чем это я рискую? – удивился Валя. Тема разговора была ему приятна, к тому же на сердце было так светло и уютно, что не желалось никаких ее поворотов.
- Волшебнику нельзя любить, разве ты об этом не знаешь? – вновь пожал плечами Женька. – Почитай классику, там все сказано.
- Не стой на пути у высоких чувств, - шутливо погрозил ему пальцем Коля. - А если встал – отвали.
Женька только фыркнул в ответ.
- Да ладно вам, ребята, - примирительно сказал Валя. – По-моему, вы тут закисли уже. Сидите в душной общаге, корпите над конспектами, зачеты, “разрешилки”, деканаты… Нельзя же себя хоронить в этой девятиэтажке. Пошли бы на улицу, а? Там такой снег! Между прочим, хотите, я вам стихи прочитаю?
- Наш Валя, кажется, влюбился – кричали грузчики в порту, - саркастически пробормотал Евгений, но Коля тут же горячо захлопал в ладоши и заорал с жутким немецким прононсом:
- Биттэ, майн либер! Просим, просим, ошэнь карашо!!
- Ах, просите? – лукаво откликнулся Валя. – Ну что ж, получите и распишитесь.
Он устремил в окно невидящий взгляд, выждал приличествующую паузу, в течение которой его однокурсники выстраивали внимание, и тихо, отчаянно волнуясь в душе, оттого что это были пока его лучшие строки, прочитал.

В дверях она замирала, на краешек стула садилась
И молча ему внимала, и только зиме молилась.
А в комнате сохли кисти, струился свет ниоткуда,
И ворохом палых листьев засыпали пол этюды.

Лицо ее было тонким, в глазах весна расцветала,
А рядом лежала елка, и хвоя благоухала.
И вновь ступенька дрожала, и трель звонка разносилась.
В дверях она замирала, на краешек стула садилась…

Есть краски – чистые звуки, а лица – кончики пальцев…

Он помолчал, а потом беспомощно улыбнулся друзьям.
- А вот дальше я пока не придумал.
- Это про нее, да? – с жаром выдохнул Коля.
- Ну, в общем… гм… - согласился Валентин.
- Ничего стишки, - одобрил Женька. – Можно и дальше дописать. Будет, понимаешь, сонет.
- Да вот, не придумывается пока, - развел руками Валя.
- А ты пиши дальше от разума, - предложил Евгений.
- Как это?
- Ну, в жизни все всегда начинается с душевного порыва, а вот потом жизнь все дописывает уже сама. Так и стихи тоже.
- Ну, и что здесь можно дописать?
- Что? – одна бровь Евгения вопросительно поползла вверх, в то время как другая преспокойно осталась на прежнем месте. – На чем ты там остановился?
- Есть краски – чистые звуки, а лица – кончики пальцев… - с готовностью процитировал Коля.
- Понятно… сосредоточенно сказал Евгений. – Я начну, а ты продолжишь, Николай. Идет? Блиц?
- Конечно, - обрадовался тот. – Давай!
- Есть краски – чистые звуки, а лица – кончики пальцев… - процитировал Евгений и спустя паузу добавил:

- Но трубы вечной разлуки сыграли прощальные вальсы.

- Жизненно, - подтвердил Николай, а Валя посмотрел на обоих друзей с недоумением.
- Тебе завершать, Николай, - бросил Женька.
- Ладно, - принял вызов Коля. - Значит так:

- Есть краски – чистые звуки, а лица – кончики пальцев, но трубы вечной разлуки сыграли прощальные вальсы… - пробормотал он стремительной скороговоркой, после чего закрыл глаза, наморщил лоб, пошевелил губами и через минуту с торжеством выдал:

И время их разлучило, сбылись былые приметы…

И, кажется, все забыли, кем были на свете этом!

- Эй, поосторожнее! – предупредил Женя. – Это уже смахивает на заговор. У тебя там есть слово “сбылись”.
- Ты, что, боишься предсказаний? Ведь мысль изреченная есть ложь? – с любопытством сказал Коля, но Евгений, стоящий у окна, за которым тихо падал снег, почему-то обернулся не к нему, а к Валентину, будто переадресовывая Колькин вопрос ему.
- А слово измышленное есть мысль, - покачал головой Евгений. – Только мы еще пока не умеем различать между ними четкую грань, предпочитая действие: так проще и вроде выглядит взрослее, как нам кажется.
- Нет, я теперь, по-моему, уже ничего не боюсь, - улыбнулся Валя. – Более того, мне вообще кажется, что вся наша магия – это какой-то вздор, что бы нам ни говорил этот гипотетический Мастер. Судите сами: чего ради надо было помещать нас в эту общагу, в этот институт, в этот город, наконец. Я-то, конечно, этому рад – я здесь встретил Анну…
Лицо его просветлело, глаза зажглись как две звездочки, но тут же потускнели вновь.
- Но вы-то, ребята, вместо движения вперед, вместо следующих Посвящений, сидите здесь, среди молодых пацанов и девчонок, грызущих гранит замшелых наук, и прикидываетесь своими, такими же, как они! К чему это все? Зачем было нужно выдирать нас с мясом из Учения и помещать сюда, как в тюрьму? Эксперимент? Или же мы утратили перспективу? Мастер ничего не сказал, а просто посадил нас сюда, не объяснив причин. И мне это совсем не нравится. Да, теперь у меня есть Анна, и все высшие помыслы наших учителей меня совершенно не волнуют. Хотят дать нам передышку? Ради бога! Наблюдают за нами как за подопытными кроликами? Да черт с ними! Я не буду гадать об их помыслах и планах в отношении нас. Я буду просто жить и радоваться этой жизни, между прочим. И вам того же советую, ребята. Не торчите здесь и не изображайте усидчивых студентов-первокурсников – быть может, уже завтра вас здесь не будет.
- Ты сказал – “вас”? – тихо не то спросил, не то констатировал Коля.
- Да, - твердо ответил Валентин. – Потому что у меня теперь в этом городе есть дела.
- Личные? – уточнил Николай.
- Именно, - упрямо подтвердил Валентин.
- Иногда мне кажется, что нас поместили сюда, чтобы попытаться воспитать в нас покорность судьбе, - пробормотал Евгений. – И, по-моему, у них это прежде получалось неплохо…
- С вами – да, - посмотрел на него сочувственно Валя. – Но только не со мной. Я уже сыт по горло ссылками на судьбу, которые преследуют меня всю жизнь. Десятки уст твердят мне постоянно: судьба – не судьба. Я принят в ученичество магов, но даже здесь мне периодически талдычат: судьба, однако.… На превратности судьбы пеняют только слабые и самодовольные люди. Сильный и требовательный к себе в себе же причины и ищет, и своих успехов, и неудач. И я, если хотите знать, плевать хотел на такую судьбу.
- Лишь бы она не плюнула в тебя, - в который раз покачал головой Евгений, словно ворон-вестник. – Знаешь, тут в университете у студентов есть поговорка об одной бесполезной для процесса обучения, в сущности, но всесильной кафедре: если студент плюнет на Кафедру, Кафедра утрется. Но если Кафедра плюнет на студента – тот утонет.
- Кафедра Судьбы? – с интересом заметил Коля.
- Знаете что? – улыбнулся Валя. – Я докажу вам всем. В твоей строчке, Коля, есть слово “сбыться”? Так вот, пусть только попробует. Я принимаю твое продолжение, Николай! Душой и сердцем!! Но пусть только попробует сбыться!
- Эй, эй! Полегче, парень, вдруг эта девушка – твоя Судьба? – вскричал Евгений. – Не искушай себя.
- А мне не нужна такая судьба… – процедил сквозь зубы Валя. – Я хочу любить независимо ни от кого. Даже от прихотей судьбы. А если она воспротивится…
Он вскочил, набросил на плечи куртку, обмотал шею шарфом, схватил шапку.
- Если судьба воспротивится, я буду бороться. И за себя, и за свою любовь!
И выскочил из комнаты, хлопнув дверью. Снег за окном пошел гуще.

Евгений и Николай переглянулись, и оба, не сговариваясь, полезли за сигаретами.
- Не дело мы с тобой сотворили, - задумчиво сказал Евгений.
- Да вроде еще не сотворили пока, - неуверенно ответил Николай. – Он что, решил испытать свою любовь? Или все-таки – себя?
- Пожалуй, он возжелал, прежде всего, испытать самого себя на этом поприще. Любовь тут – дело второе. Он сказал формулу вслух, - напомнил Евгений. – “Я принимаю… душой и сердцем”.
- Это было сказано в запальчивости.
- Думаешь?
- Хотелось бы…
- И мне тоже…
- И мне… Мастер... И мне.

Судьба выжидала всего неделю.
Затем ударила в легкую: лихач-“девяточник” задел его в глухом переулке и уложил в “травматологию” на три дня. Дальше последовали одно за другим: сексапильная медсестра, окружившая его неотвязной заботой и навязчивым вниманием; компания друзей детства, свалившаяся ему как снег на голову сразу после выздоровления; блондинки, брюнетки, шатенки, негритянки, опять блондинки; одинокая подруга детства и небесное создание с голубыми глазами и потрясающей фигурой, которую Валентину пришлось спасать ночью от хулиганов а затем – устраивать в его комнатушке на ночлег, поскольку одеяние опрометчиво разгуливающего в сумерках ангелочка весьма кстати пришло в полную негодность. И еще многое другое, что ему пришлось превозмочь, отринуть, отмести и не использовать в. казалось бы, выгодной ситуации. Наверное, дело было уже и не в Анне – многие из тех женских вариантов, что подбрасывала ему с равнодушием дивизионного миномета уязвленная судьба, были не то, что даже очень ничего; они по большей части были таковыми, о которых он со своей инфантильной внешностью студента-филолога и невразумительной родословной в лице родителей-совслужащих и достатком уровня садовника-негра мог только мечтать. Нет, он в каждой очередной каверзе судьбы безошибочно угадывал тупую, бесчувственную силу предначертания и яростно отвергал его, превратив понемногу себя – в борца, свою любовь – в фетиш, а верность Анне – в некое неосознанное подобие спортивного интереса: сдюжу – не сдюжу.
Он все-таки сдюжил, и тогда судьба, деловито перетасовав житейские приметы, принялась за его любовь. Началось с полунамеков, снов, знаков, после чего перед Анной последовательно прошел пестрой кинолентой весь вышеупомянутый паноптикум с поправкой на женское естество и различия в идеалах. Часть из новоявленных “невзгод” Валентин принял на себя, от пары-тройки соперников основательно получил по морде, очутившись в итоге вновь пред очами знакомой сексапилки из “травматологии”. На кого-то из привлекательных парней, вдруг принявшихся косяками увиваться за Аней, он попытался открыть ей глаза, что-то ему удалось, но в итоге он нарвался на парня, который действительно был выше и главнее его, и – не только по физическим кондициям. К тому же лукавая судьба нашла возможность убедить в этом и Аню, и сумела сопоставить в глазах ее восемнадцатилетней наивности прежнего парня и нового кандидата, причем – кандидата реального, на руку и сердце. Последовало решительное объяснение и разрыв. Валентин проиграл вдрызг, но – не смирился.
Сопоставив факты и сделав необходимые выводы, он устроил отчаянный и безнадежный бунт, потребовав у своих Учителей любой ценой изменить скрижали судьбы, на которых сам же и высек ей вызов на поединок. Виданное ли дело – спорить с судьбой? Но сделать уже ничего было нельзя: наверное, Валентин переоценил себя, ошибочно выдав за силы любви упорство, упрямство и злость. Он был холодно уверен в себе, но в другом человеке подчас таится изъян, хотя можно прожить с ним всю жизнь, не заметив этого и не подозревая о предательской каверне. Испытывая себя и бросая вызов судьбе, всегда ли мы уверены, что удар не примет на себя кто-то другой, и, не выдержав его, сломается, так до конца и не поняв причины катаклизма? Назначая испытание, думаешь ли ты только о собственной персоне, или держишь в виду все, чего коснется губительный огонь испытания или его смертельный холод, зная, какой опасности ты подвергаешься безвинного? И он огляделся, задумался и – отринул все лишнее.
Лишь Высокое Искусство обещало ему в будущем леденящее одиночество, лишь магия требовала его и никого другого, всего без остатка, полного погружения. Увы, степень таланта человека прямо пропорциональна степени его одиночества, понял он, а есть ли подчас больший талант, нежели умение жить, не принося беспокойств другим, по самому большому счету? Вот он, корень драмы, думал он, и поистине, сильнее, глубже, трагичней – ужель найдется волшебство?

Он огляделся.
Смешно и наивно было бы думать, что эта комната, его комната, могла сохранить его старые рисунки – натюрморты, пейзажи, этюды. Но стоял тот же стол, два колченогих стула, лежанка в углу – жалкое подобие кровати, от которой он отчего-то никак не мог отвести глаз. Те же выцветшие шторы по бокам окна. В окне – тот же пейзаж с покатыми крышами близких домов, увенчанными редкими, покосившимися телеантеннами, и двор с неизменными штанами неопределенных размера и расцветки, которые раскачивал на бельевой веревке злой и пронзительный ветер.
Вот здесь, в углу, возле окна, они ставили елку. Потом весело украшали ее старым хламом с чердака, куда лазали прямо из комнаты, через люк в потолке. Здесь стояла электрическая плитка с закопченным, но таким милым чайником, у которого не работал свисток. Здесь он рисовал, а она стояла за его спиной и молча смотрела, или же тихо сидела на стуле и о чем-то мечтала, изредка поглядывая на него. А вот тут, на подоконнике, они сидели, болтали ногами и языками, мечтали. И здесь, у окна, он простоял невесть сколько в ту страшную ночь, когда она ушла, всего спустя год после их самой первой встречи. Ушла, не оставшись до утра и не вернувшись уже никогда в маленькое и некогда уютное и светлое гнездышко его жизни. Наутро он собрал все свои этюды, валявшиеся на полу, на полках, на столе, повсюду, и сжег их в печке, испытывая странное, болезненное удовлетворение, но не чувствуя от этого пламени тепла. А потом осторожно, крадясь, как тать в нощи, выволок из своей комнаты огромную, роскошную, купленную, не торгуясь, с заиндевевшей колхозной машины елку. Оттащил ее на задний двор и оставил там без сожаления, пушистую, высокую, так и не украшенную ими в последний день того уходящего года. А в новом году все уже было по-другому, и нужно было уходить отсюда навсегда, как тогда ему казалось. Тогда еще он не понимал значения слова “навсегда”, но оно пришло позже, в свой срок.

Волшебник оставил ключ на гвозде, добавил к нему денежную купюру, которую первым делом вынул из кармана, и спустился по лестнице. Через минуту он, не оглядываясь, уже выходил со двора.
Возможно ли устроить единственно правильное воспитание чувствам, думал он, никогда не читавший Флобера, пробираясь по заснеженной улице вдоль деревянных домов и побеленных стужей заборов. Ведь воспитание – это всегда проверка усвоенному, суть испытание, а испытание чувства неизменно чревато, поскольку всегда избыточно. А есть ли на свете чувство, избыточнее любви?..
Как хочется верить, размышлял он, косясь на ползущий мимо трамвай, везущий погруженных в дрему и омут новогодней бессонницы ранних пассажиров и ночных дежурных. Как хочется верить, что с тобой-то, именно с тобой ничего никогда плохого и не случится, и упаси нас боже играть неосторожным словом, жестом, мыслью – вдруг да чего?.. И как редко посещает нас удивительная, святая уверенность в том, что мы и только мы – сами творцы, кузнецы или кто-то там еще своей любви, своего счастья, судьбы, наконец! Мудрые говорят: не провозглашай, старые говорят: отринь гордыню, женщины говорят: люби до гроба, смерть говорит: помни обо мне! И только судьба молчит – она знает все.
Он шел по городу, в котором до него никому не было дела. Город опустил голову под крыло, как большая взъерошенная ворона, забился под стреху, как голодный растрепанный воробей, бессмысленно топтался на месте, как самодовольная курица, равнодушная к пролетающим над головой стаям добровольных пернатых изгнанников. Нарождавшийся январь засыпал город снегом, и у него было много работы – скрыть под собой всю разноцветную мишуру, серпантин и конфетти во дворах и на площадях, перелистнуть праздник, ткнуть носом в будни, чтобы сказать: все нормально, все в порядке, наберитесь сил перед февралем, там еще будут метели.
Блажен дерзнувший бросить вызов судьбе, думал волшебник. Даже в неизбежном поражении ты извлекаешь урок: не провозглашай, не искушай, не кричи о себе небесам. Будь мудр: молчи о счастье, прячь от других радость, не выставляй на всеобщее обозрение свою жизнь. Так и живи, приятель, и тебе рано или поздно, но чего-нибудь – воздастся.

Он усмехнулся и ускорил шаг. В голове волшебника как всегда звучали строки, медленно всплывали слова, но они не мешали ему идти. Так до поры до времени не сбивает с ритма жизни стук твоего собственного сердца.

В дверях она замирала, на краешек стула садилась
И молча ему внимала, и только зиме молилась.
А в комнате сохли кисти, струился свет ниоткуда,
И ворохом палых листьев засыпали пол этюды.

Лицо ее было тонким, в глазах весна расцветала,
А рядом лежала елка, и хвоя благоухала.

И вновь ступенька дрожала, и трель звонка разносилась.
В дверях она замирала, на краешек стула садилась…

Есть краски – чистые звуки, а лица – кончики пальцев.
Но трубы вечной разлуки сыграли прощальные вальсы.
И время их разлучило, сбылись былые приметы…
И, кажется, все забыли, кем были на свете этом!

Но скрипнули вдруг ступени, посыпал снег поднебесный,
Шаров стеклянных свеченье в душе тревожно воскресло.
И все, что тлело незримо, цедило свет вполнакала,
Сияло неугасимо и прошлое возвращало.

Сильнее, глубже, трагичней – ужель найдется волшебство?
Забвенье душе привычней – покоя верное средство.
Под снегом город кружился, плыл каждый бульвар и дворик,
И белый январь дымился, и дым его не был горек.

А память щедро швыряла, что нервом все годы билось –
В дверях она замирала, и время остановилось!

И сердце благословляло нечаянной памяти милость…
В дверях она замирала…
На краешек стула садилась…

Он пересек улицу и вскочил на подножку трамвая. Удивительно, подумал волшебник, до чего этот веселый красный трамвай посредине океана белых домов и крыш так был похож сейчас на веселого и беззаботного художника, что беззаветно, неистово любит жизнь и потому решительно покинул сейчас свою мастерскую, увлекаемый очередной дамской шляпкой или поворотом прелестной головки. Между тем трамвай закрыл двери и тронулся. Через минуту вагон, набирая скорость, уже уходил в центр, и рельсы вслед за ним понемногу заметала поднимавшаяся метель. Хотя, говорят, снег – всегда к потеплению…