Панорамная стена пустого зала открывала вид на грот, на стенах которого дрожали отблески языков пламени небольшого костра, разведённого у входа. В глубине оранжевые блики выхватывали из тьмы лоснящиеся спины ослов, покачивавшихся в полуночной дрёме. Мужчина и женщина в потрёпанных долгой дорогой одеждах спали, обессилено привалившись к стене. Только пара беспокойных овечек крутилась около яслей и недоумённо таращилась на младенца, посапывавшего там, где хозяева обычно оставляют корм ютившейся здесь живности.

Двое – молодой и старик, оба в белоснежных сияющих одеждах - стояли плечом к плечу в центре зала Совета старейшин и безмолвно изучали скупое убранство грота. Наконец старик вздохнул и нарушил царившее молчание:

— Знаешь, многие в совете не разделяют твоих надежд. Восемь тысячелетий эксперимента не увенчались успехом, и мало кто верит, что это произойдёт за оставшиеся два.
— Верховный, ты опять пришёл меня отговаривать?
— Ты дорог мне… Впрочем, как и любой из старейшин. Но, почему ты уверен, что в этот раз у тебя получится?
— Когда мы начинали…
— Ты начинал, - поправил старик.
— Я начинал, – кивнул молодой. – Когда я начинал, они были сотворены по нашему образу и подобию с единственным ограничением, который ввёл своим решением совет. Помнишь каким, Верховный?
— Ты говоришь о сроке жизни? Это было разумное решение, ты наделил их такой гипертрофированной способностью плодиться, что у совета появились справедливые опасения…
— Я знаю про их опасения. Но теперь я уверен, что причиной всех неудач явилось именно это ограничение.
— Почему? Какая может быть связь между моралью и продолжительностью жизни?
— Для того, чтобы это понять, тебе, Верховный, или старейшинам необходимо хоть раз побывать в их шкуре. Любой из них живёт сорок-шестьдесят лет, до ста доживают единицы. Знай они о нас, мы казались бы им бессмертными. Наша проблема в том, что нам не понять каково это - с рождения знать о том, что тебе отпущен мизерный срок и нет никакой надежды хоть сколько-нибудь продлить свои дни.
— Прости, я всё ещё не понимаю, какая здесь связь с обилием их пороков.
— Их век короток, они стремятся получить от жизни как можно больше и сразу, но лишь потому, что боятся не успеть вкусить все сладости жизни до смерти. Ради этого они убивают себе подобных, развязывают войны, стремясь отхватить у соседа кусок земли побогаче. Да что говорить, - он махнул рукой, - они с детства приучают своих детей драться за место под солнцем. Ты когда-нибудь видел как их дети, единокровные братья вырывают друг у друга кусок хлеба, что показался им толще? Жуткое зрелище, тем не менее, они без труда находят ему объяснение.
— Что ты предлагаешь на этот раз?
— Я принесу им надежду на бессмертие. На одну чашу весов я положу их пороки, на другую – добродетель и назначу страшный суд, который будет даровать им вечную жизнь по добродетели и страшные муки по порокам.
— Ты решишься их обмануть? – старик покачал головой. – Это так на тебя не похоже. Ты готов стать порочным, чтобы спасти тех из них, кто будет жить спустя две тысячи лет? И то, если на то будет воля Совета, который согласится продолжить твой эксперимент.
— Да, я буду лгать, но это будет ложь во спасение.

Старик помолчал, затем со вздохом произнёс:

— Что ж, продолжай. Кого ты выберешь в этот раз?
— Вот его, – рука указала на малыша в яслях. – Верховный, дай разрешение быть аватарой.
— Что ж, будь по-твоему.

Легионеры, блиставшие начищенными доспехами, едва сдерживали гудящую толпу. Она колыхалась, словно тысечеглазое гигантское животное с множеством шевелящихся рук-щупальцев и орущих глоток. Ещё несколько дней назад эти люди встречали его, выстилая улицы пальмовыми листьями, сегодня они не менее радостно ловили каждый миг его мучений. Изредка порывы ветра доносили до него насмешки и проклятья, вырывавшиеся из распахнутых глоток. Сквозь пелену боли он видел вытаращенные глаза алчных до кровавых зрелищ горожан.

Он снова проиграл. Очередная попытка сделать людей счастливыми, спасти от неминуемой гибели всего человечества закончилась провалом. Снова фиаско. Он учил их прощению, они повторяли и записывали его слова, которые так и не запали в их жестокие сердца. Он творил добро, в награду получил страдания, ставшие для них кратким развлечением. Он снова умирает в этом мире, а они вернутся к привычным заботам и делам. За ними пройдут года, столетия, каждое из которых приближает несчастных к последнему порогу.

Налетевший холодный ветер пригнал стадо налитых водой туч, которые рухнули на землю плотным потоком, заставив толпу шарахнуться прочь в поисках укрытия. Один из стражников приблизился к распятым и деловито, как делал это уже десятки раз, вонзил свое копьё ему в грудь. Ледяной наконечник обжёг едва трепетавшее сердце, избавляя аватару от мук этого мира.

— Я слышал, ты снова собрался в нижний мир, сын мой?

Бывший аватара отвёл глаза, не в силах выдержать переполненный жалостью взгляд старика:

— Я должен попытаться ещё раз.
— Я всегда слышу от тебя одни и те же слова. Отрадно, что ты не теряешь надежды, но что ты можешь сделать сейчас? Ты даровал им спасение, они переписали твои слова, и теперь под знаменем твоего учения сеют кровь и страдания себе подобным. От твоего имени огнём выжигают целые города, мечом – крошат на куски детей и стариков. Они придумали крестовые походы во имя твоего мифического гроба и, пусть реального, креста. Каста головорезов, зовущая себя крестоносцами, пухнет день ото дня. Эти люди породили чудовище инквизиции – прибежище безумных живодёров.
— Ты, конечно же, прав, Верховный. Но люди – они словно дети. Также жестоки лишь потому, что неразумны.
— Так признай, что ты ошибался. Эксперимент не удался. Не к этому ли склонял на минувшем совете старейшины? Просто забудь всё, как страшный сон.
— Нет.
— Но почему?
— Я уже ответил, им не хватает разума, и я принесу им знания. Пройдёт два или три столетья, и мои труды дадут благодатные всходы. Это будет поистине возрождение человечества.
— И ты не боишься, что снова можешь ошибиться? Любое знание можно использовать как во благо, так и во вред.
— Это другие знания, они – безвредны.
— Как знать, сын мой, как знать…

Сырые брёвна настила разгорались лениво, швыряли в небо чёрные маслянистые клубы дыма, скрывая от его глаз беснующуюся толпу. Неуверенное поначалу, а теперь набиравшее силу пламя перешло в рёв, заглушив выкрики обезумевших жителей. Только изредка до его слуха доносились выкрики наиболее рьяных отцов-инквизиторов, исступлённо вопивших:

— Гори в аду, Бруно-еретик!

Тело, изувеченное многомесячными пытками, не чувствовало жара огня, только рот судорожно глотал жаркий воздух. Сотни костров сжигали его тело вот уже два столетия, одним больше или меньше, какая разница.

Ноздрей коснулся запах горящей плоти, языки пламени срывали с обугленных ног черные хлопья жирного пепла и уносили ввысь вместе с облаками дыма. Он провожал их взглядом, а на губах блуждала улыбка – его уже не забудут. Не забудут Джордано Бруно и сотни других, кем он был все эти столетья, неся этим людям истину знаний. Пройдут века, и зёрна этих знаний дадут благодатные всходы, позволят несчастным приблизиться к своими создателям, а может быть и встать вровень с ними.

Сквозь прогоревший настил взметнулся огненный вихрь, целиком поглотивший его тело, на вдохе языки пламени выжгли его лёгкие, и через мгновение агонии и в утробу костра рухнуло уже бездыханное тело.

Он старался избежать этого разговора. Не вышло, Верховный сам нашёл его в дворцовых переходах.

— Ты видишь, времена меняются, но люди всё те же. Они всё так же жестоки, как и тысячелетия назад. Готов ли ты отступиться сын мой?

Он и сам нередко задавал себе этот вопрос.

— Я знаю, совет настаивает на свёртывании эксперимента. Но ему никогда не заполучить моего голоса до установленного срока.
— Чего же ты ожидаешь? У совета на руках миллионы доказательств, у тебя - единицы, и те – скорее, исключение, жалкая патология добродетели в массе жестокости.
— Твой голос равнодушен, Верховный. Ты не пытаешься меня убедить, потому что знаешь ответ?

Старик вздохнул:

— Я обещал совету поговорить с тобой.
— Верховный, а что думаешь ты сам?
— Мне жаль это тебе говорить, но я согласен со старейшинами. Твой эксперимент зашёл в тупик. До его конца осталось сто лет…
— Больше ста.

Старик печально ухмыльнулся и поправил:

— Чуть больше, но ты всё в начале. Даже последнее твое детище – коммунизм, блистательный мир, совершенство, они использовали, чтобы сначала утопить в крови миллионы, а теперь пользуются им как дубиной, сшибая ею неугодных со своего пути . Разве можно сделать что-то ещё?
— Можно.

В глазах старика затеплился интерес:

— И что же?
— Я возьму на вооружение людские методы. Я стану чудовищем, которого проклянут еще при жизни. Я буду уничтожать народы, миллионы людей, чтобы вывести единственную чистую расу, которая по праву будет считать себя потомками богов. Я дам им идеи, от которых они не смогут отказаться. Я создам армию кровожадных чудовищ, которые подобно цепным псам порвут в клочья всех, сохранив чистую, незамутненную ненавистью породу людей, уверовавших в бессмертие.

Он сидел в своём кабинете, уронив голову на руки. Сквозь закрытую дверь доносились голоса его приближённых, слов не разобрать, их заглушала канонада, врывавшаяся вместе со студёным весенним ветром в распахнутые окна. Бои шли уже в городе, в самом сердце империи, которой не суждено было быть. Он опять проиграл, но то, с чем он столкнулся, давало слабую надежду – ещё не всё потеряно. Безмерная жестокость величайшей армии времён и народов всколыхнула мир. Непримиримые ранее враги объединились и в едином порыве нанесли ему сокрушительный удар, никогда в истории этого мира он не видел такого бескорыстного единения и самопожертвования. Было лишь безумно горько, что сейчас он был по иную сторону.

Он слышал, как за спиной отворилась дверь, вошедший ступал осторожно, словно опасался разбудить дремлющего вождя. Виска коснулся холодный метал, сухо щёлкнул курок…

Стрелявший хладнокровно проверил пульс поверженного фюрера, быстрым шагом вернулся к двери и громко сказал:

— Адольф Гитлер умер как настоящий солдат.

Вернувшись, он не стал тратить времени на общение с советом и Верховным. Оставалось почти семьдесят лет, но что можно сделать за такое ничтожное время? Для людей счёт пошёл на годы, но ещё оставалась слабая надежда, что их не спишут как продукт неудачного эксперимента. Только бы не ошибиться, другой попытки не будет.

Панорамный экран послушно выхватил из тьмы мерцающее оконце избы, затерянной в глухих лесах деревеньки. Чадящая керосинка на грубом столе, печь да подвешенная к потолку смешная люлька.

Мешанина из тёмных и светлых пятен оформилась в лицо молодой женщины, склонившейся над ним, беспомощно сучившим ножками в люльке.

— Доброе утро, малыш, - она говорила по-русски.